Мне сегодня приснился — кто бы вы думали?

Ельцин.

Борис Николаевич Ельцин, собственной персоной. В возрасте, уже отошедший от дел — и больной. Простуженный, с кашлем.

Будто бы я к нему в гости пришла. Не то домой, не то в Кремлевку — помню мраморные крыльцо и вестибюль, цветы в напольных вазах, двоих людей в голубых пижамах — врач и медсестра? Ну вроде того. Сначала они в комнате были, а потом Ельцин их отослал.

— Идите, — говорит, — мне с Мартой вдвоем поговорить надо.

И вот мы с ним разговаривали. Он сразу сказал, что он меня помнит, что мы с ним раньше встречались, лет пять назад, и хотя там было много других журналистов, он тем не менее меня запомнил — и после этого он меня читал и читает, и ему нравится. Все это было сказано с такой интонацией… знаете…. с такой душевной теплотой, которая больше всего и поразила меня в нем.

Меня совершенно потрясла эта не старческая — да он вообще стариком не выглядел, хотя понятно было, что лет ему уже ого-го, и вот от царства уже отрекся — нет, совсем не старческая, а широкая и сильная любовь к происходящему в нем. Он очень жизнелюбивый — и необыкновенно внимательный к тому, кто с ним рядом. Да.

Он говорил о политике и о ее смысле. Сказал, что ничуть не жалеет, как прожил жизнь.

— Я вот такой как есть, я иначе-то не мог, — сказал и улыбнулся.

Улыбка у него чудесная — не то что у некоторых. А впрочем, я его во сне ни с кем не сравнивала, он там был единственный.

В середине разговора он что-то вспомнил — и сказал, что в разговоре у нас есть и запретные темы.

— О чем мы с вами никогда не будем говорить, так это об истории с… — тут он произнес какое-то название американской газеты, не то журнала, что-то вроде «Нью-Йорк Экспресс» или «Нью-Йоркер».

Я очень удивилась: мне бы и в голову не пришло об этом спросить, хотя бы потому, что я была не в курсе, что там за история такая приключилась.

— А то вот одна американская журналистка Синди … — тут Ельцин назвал фамилию, но я ее, опять-таки, не запомнила, — стала меня расспрашивать об этом… Надоело уже!

Он стукнул кулаком по дверце шкафа, около которого стоял, одеваясь — шкаф задрожал.

— Я ей говорю: почему о важном не спрашиваете? Почему о такой… ерунде?!

Я согласилась с ним. Ну действительно, у Бориса Николаевича были темы поважнее американских изданий.

Я помню, что он надел синий костюм. Не темный, но и не яркий — просто синий. И оказался вдруг… очень стройным. Красавец просто.

— Хорошо сидит, — с явным удовлетворением в голосе сказал он. — Портной хороший. Ну дорого же.

Дорого, по его мнению, означает хорошо. Вернее, не так: дорогое обязано быть хорошим, не то… Вот что «не то» — лучше не проверять.

Потом мы стали прощаться, он вышел к товарищам в голубых пижамах. А я прошла в соседнее небольшое помещение, которое на деле оказалось громадной застекленной лоджией, и открыла окно. Сомневалась, стоит ли это делать, все-таки БН простужен. Но все-таки открыла, подождала немного — и закрыла. Чтобы духота хоть чуть-чуть ушла.

Затем, как это бывает во сне, картинка поменялась. Я сидела в ресторанчике с не очень знакомыми мне молодыми девицами, одна из которых, страшно гордая, вещала о том, что вот она какая крутая, что вот она журналистка, у нее такие связи, пам-па-рам-па-рам…

Я ей задала какой-то вопрос, она стала отвечать, вставляя обширные цитаты на английском. Я английский знаю, поэтому слушала спокойно. Один раз сбилась и переспросила:

— Sorry, what? Sorry, sorry…

Девица торжествующе улыбнулась и стала говорить, что у нее такой акцент, потому что она только что была на стажировке в Штатах, и вообще…

— А ты вообще чо? — спросила она потом. — У тебя кто спикеры-то?

Я позлилась немножко, а потом сказала:

— А вот Ельцин. Я у него в гостях недавно была.

Девица оторопела и вытаращила на меня глаза.

— Да ладно? Ничего себе… Слушай, а сколько же тебе лет?

— Сорок, — сказала я.

— Ни фига себе… Я думала, максимум тридцатник.

Поскольку эти последние вопрос-ответ-реакция со второй половины апреля повторяется с завидной регулярностью, то я на него даже внимания не обратила. Разговор пошел дальше о чем-то другом, а я стала думать о БН. О том, что он держится молодцом, и такой умница. Не свалит ли его эта простуда? Да нет, он еще молодой, ну что ему какой-то там кашель… Не о чем беспокоиться.

В таком вот умиротворенном настроении я стала постепенно просыпаться. И еще не открывая глаз, с ужасом вспомнила, что Ельцин… умер. Два года назад.

К чему этот сон, в чем его смысл? На такое короткое время я обрела замечательного, великого друга — и сразу же его потеряла. Во сне, сидя в его комнате, я все время ощущала, что он — большой. Умный, решительный, жесткий, когда потребуется. И удивительно теплый, душевный.

Да, а в реальности я его не знала нисколько. Никогда не имела отношения к политической журналистике, и видела БН только по ТВ.

Девица эта вот еще… Знаете, я ее лицо так хорошо запомнила почему-то, что если встречу сегодня на улице — узнаю.

Напишите, что вы чувствуете.