«В доме тогда хорошо, когда им занимаешься», — рассуждала сама с собой Гуля, вычищая очередную, пятую за сегодня кастрюлю. «Тогда уют, и чистота, и светло. А если как эти…»

«Этими» были Арефьевы — Гулины соседи. Ленка Арефьева, выскочившая замуж в восемнадцать лет за Гулиного одноклассника Мишу Гадлова и заставившая его сменить фамилию, поселилась за Гулиной стеной и нахально заходила иногда — как она выражалась, «по-соседски». За солью, молоко парное предложить — родители возили ей из деревни — и просто так, потрепаться про бабью жизнь.

— Я по-соседски, — в очередной раз сказала она однажды утром четыре года назад. И тут же добавила:

— А у нас ребенок будет.

Гуля тогда, помнится, охнула — и выронила сковородку с горячими оладушками, которые так и посыпались ей на голые ноги. Ленка подскочила их собирать, собирала в голубой мятый передник и приговаривала:

— Гулюшка… как же ты так… Гулюшка…

Волосы у нее на макушке светились — наверное, от радости. Еще бы: ребенок будет! Гуле уже тогда было двадцать шесть, и не было у нее ребенка — а как хотелось! Странный народ эти мужчины: вот квартира, вот уют, никогда ни один пирожок не пригорел, ни одно яблочко не завяло… Казалось бы: заходи, живи и радуйся. Ан нет, разошлись женихи по другим улицам, один Миша-сосед остался — да и тот женился на Ленке.

Сказать по правде, Гуля и сама была бы не прочь выскочить за него замуж, пускай и в восемнадцать, что такого. Да только никогда он на нее не смотрел — видно, гордый больно со своим наполеоновским ростом, почти на голову ниже Гули… Ленка-то тоже не маленькая — но она же худющая!

«Как моя корова», — сказала про нее со злости Гулина тетка Олимпиада, увидев Арефьеву на улице.

«Хорошо было бы с Мишей, — думала Гуля, — спокойно. Руки золотые, всю мебель в квартире сам выстругал. Я бы тоже ребеночка родила…»

Когда Ленка после родов не смогла подняться, Гуля в первый раз заглянула к ним. И сразу охнула:

— Ну и грязь…

Миша вышел к ней из ванной и уставился глазами в давно немытый пол:

— Извини… Тебе чего?
— Да я вот… Ленку проведать. По-соседски, — вспомнила Гуля. И добавила:
— А может, вам помочь чем? Полы помыть… или…
— Не надо, — мрачно выговорил Миша. — А Лена спит сейчас. Потом зайди.

Потом она постеснялась, да и дел своих было много: надо было закрывать компот из черешни; да еще дядька из деревни приехал, привез первые травы на засолку.

— У тебя отпуск? Поедем на недельку к нам, — предложил он. — Липа дом хочет покрасить, а я, сама знаешь, какой маляр.

Гуля поехала. Дядин грузовичок потряхивало на пыльной дороге, белые Гулины коленки прыгали туда и сюда.

— А что это Мишка-то не поздоровался? — неожиданно спросил дядя.
Гуля вытаращила глаза:

— Не зна-аю!… А когда это?
— Да сегодня. Я в подъезд вхожу — и он мне навстречу. Говорю: «Здравствуй, Миша!» А он косо глянул — и молча пошел.
— У него жена болеет, — сказала Гуля. — После родов ноги отнялись, представляешь?
— А ребенок-то живой?
— Живой, что ему сделается… Мальчик, Сереженька. Четвертый месяц пошел…
— Гляди-ка… Ты бы помогла чем, а?
— Да хотела… Что-то он на меня так буркнул тоже — я и ушла. Чужие люди, у них своя семья. Ну что я полезу?

Дядька вздохнул, помолчал. Впереди показалась деревня. Тетя Липа уже кричала что-то им от забора…

А еще через месяц Ленку увезли в Москву — лечиться. Миша отвез Сереженьку к теще и стал совсем бирюком. После работы приходил домой и валился спать. Однажды Гуля столкнулась с ним у подъезда. Миша тащил костыли, какую-то большую коробку, а еще на среднем пальце левой руки у него висела растрепанная оранжевая сетка, из которой уже грозилась вывалиться серая буханка.

— Ой, — сказала Гуля — и подхватила буханку. — Давай помогу.
— Спасибо, — сказал Миша. — Зарплату сегодня дали. Вот купил тут всего…

Они поднялись на свой четвертый этаж. Миша поставил коробку на пол, прислонил к стене костыль и стал доставать ключи. Гуля молча держала сетку и буханку и смотрела на него.

— Спасибо, — повторил он. — Если хочешь… это… зайди?
— Давай, — неуверенно сказала она. — Могу ужин… голодный?
— Д-да, — он слегка улыбнулся из-под чернющих усов. — А ты?
— Ну… немножко.

И она сходила к себе за мясом и луком, и сварила суп, и нажарила вкусных драников, и быстро-быстро нарезала салат. По арефьевской квартире разлился умиротворяющий аромат домашнего обеда.

— Давно так не пахло, — признался Миша. — Хорошо, что ты…

И замолчал. Гуля смотрела на него и почему-то вспоминала, как по вечерам через стенку слышался приглушенный топот босых Ленкиных ног, и горячие вздохи — все вперемешку со звоном ложек о тарелки, со вскриками: «Ой, сгорит!..», все под один и тот же аккомпанемент нежноголосого испанского певца — Гуле все хотелось узнать, как его фамилия. Уж больно хорошо поет. Дядька потом ее просветил…

— Миш, а этого… Глесиса… нельзя завести? — робко спросила она.
Арефьев сначала не понял, что она имеет в виду, подумал, вспомнил. Пробормотав: «А, Иглесиаса…», изменился в лице, уголки губ поползли вниз.

— Нет, — тихо проговорил он. — Это Лены кассета, я ей в Москву отдал.
— Как она, Миш? — участливо, как ей казалось, спросила Гуля.
— Ничего, — он дернул плечом, словно отстраняя кого-то, подошедшего сзади. — Ну… Ты же знаешь, наверное?
— Ничего я не знаю, — удивилась Гуля. — Откуда?
— Я думал, знаешь… Инвалидность ей дали. Вот костыли купил…
— Да, — сказала Гуля задумчиво. — Дела… Вот теперь тебе и с маленьким, и с ней возиться… Теща, наверное, поможет?
— Чего теща, мы сами справимся, — сказал Миша. — А что такого?
— Да нет… неуютно просто будет, наверное. Она и раньше-то…

Хвост Гулиной фразы повис в воздухе. Наступила тишина. Миша тяжело оперся на стол, подался вперед.

— Что… ты… что вы… что — вы — все — знаете — о ней?!! — закричал он. — Чего ты лезешь? Суп сварила, пол подмела… Памятник, может, тебе за это поставить? Вечно свой нос суешь, куда тебя не просят! «Грязно у вас… неуютно у вас…» Тьфу! Да мне хорошо с ней, как ты не поймешь, дура!

Гуля сидела, открыв рот, и ничего не понимала. Что это с ним?

— Мужики мне на заводе тоже: «Другую найдешь! Здоро-овую… хозя-а-айственную…» — передразнил кого-то Миша. — Прямо вот весь смысл жизни в этом блядском хозяйстве, в этих ваших салфеточках с кружавчиками, в этих банках с огурцами! Да плевать я хотел, как же вы все не поймете, пле-вать!

Перевел дыхание, вытер пот со лба тыльной стороной ладони.

— Был я у тебя дома, — сказал он уже тише. — Ну и что? Красная площадь тридцатого апреля, вот что.
— А… почему тридцатого? — прошептала Гуля.
— Перед парадом потому что! Вылизано все — языком, наверное. Ходить даже стыдно… Ведь не нужно это все.
— А что ж тогда… что? — она умоляюще посмотрела на него. — Ну, ты скажи: что?!
— Любил я ее, — угрюмо ответил Миша после недолгого молчания. — Любил и буду любить. Инвалидку, неряху, дурочку даже… неважно.
— Почему? — спросила Гуля в пустоту. — Почему — неважно?

Вместо ответа Миша встал и подошел к буфету. За стеклом в буфете стояла большая черно-белая фотография Ленки. Глаза, одни глаза. Права тетка, Ленка очень худая. И нос слишком большой.

— Ты бы шла домой, — услышала она. — Суп возьми, мне одному не съесть столько.

Дома Гуля разложила на диване вязанье и включила телевизор. Повторяли новогодний «Голубой огонек» и «Ритмы планеты». Гуля считала петли и поглядывала на бешено крутящихся танцовщиц.

— Продолжает наш концерт испанский певец Хулио Иглесиас, — сообщил диктор.

Гуля отложила вязанье. Красавец в белом костюме шагал по широким ступеням между разноцветными огоньками прямо на нее…
— Байла морена, байла кетура, — бормотала она вслед за ним, кружась по комнате и плача.