Доцент Михайлюк пришел домой и стал рассказывать жене о том, как он провел день.

— Студенты — молодцы, — хвалил он, — слушают очень внимательно.

Жена недоверчиво щурилась.

— Зашел на рынок, кефира взял, колбаски… — говорил он дальше. — Такой хороший кефир! Анапский, знаешь…
— Что, прямо из Анапы возят? — усмехалась жена.
— Да, — воодушевлялся Михайлюк, — вот молодцы!
— Чего хорошего, — возражала жена, — получается, у себя в области мы кефир делать не можем, нам кубанский подавай. По цене-то он золотой, наверное?
— Да нет, — грустно сказал доцент, — нормальный. Двенадцать рублей литр.
— Вот видишь, — наставительно сказала жена, — это дорого.
— А колбаска хороша! — снова заулыбался он. — Украинская, домашняя. По шестьдесят пять рублей. Я триста грамм купил.
— Эта которая кольцом? — спросила жена.
— Ну да… Вот, смотри.

И он вытащил из новенького пакета с надписью «Golden Lady» изящный, в форме кувшинчика, пакет и круг темно-желтой колбасы. Жена отрезала у кувшинчика полносика, налила в стакан ярко-белый густой кефир.

— Ничего особенного, — сказала она, отпив глоток. — Взял бы лучше наш, «Калужский», за восемь.
— Попробуй колбаску, — робко сказал доцент, все еще надеясь на мир.
— Ну, — сказала жена, нюхая маленький кусочек, — а чего ее пробовать-то? Несвежая… Они же ее в поездах возят, она там тухнет, они ее потом моют, маслом мажут… Все ж известно!
— Ну, не знаю, — глухо сказал доцент. Складки около его губ вытянулись ниточками, отчего все лицо доцента Михайлюка приобрело горькое и немного брезгливое выражение.
— Ну, не знаю, — повторил он уже почти шепотом. — Тебе всегда все не так… все буквально.
— На себя посмотри, — равнодушно отозвалась жена. — На себя.

Пауза повисла в воздухе, словно нарисованная ребенком огромная загогулина. Михайлюку даже показалось, будто он видит ее, эту паузу, и может потрогать. На страшные слова жены надо было что-то отвечать, — иначе, казалось ему, загогулина могла разрастись до невероятных размеров и… и… Нет, так дальше невозможно, невозможно!

— А что я, — осторожно начал Михайлюк, — я нормальный человек, обычный…
— Да? — язвительно перебила его жена.
— Да, — уже тверже сказал он, — я кандидат наук, доцент кафедры…
— Подумаешь, — бросила жена.
— И не подумаешь, — гнул свою линию Михайлюк, — и не подумаешь, а…
— Что? — еще более язвительно сказала жена. — Ну, что — «а»?
— А то, — подумав, ответил он, — что я — уважаемый человек, хороший муж и отличный преподаватель. У меня лекции интересные, меня студенты любят. И декан на днях…

Он остановился.

— Ну, договаривай, — усмехнулась жена.
— Декан на днях… — еле слышно произнес Михайлюк, — он…
— Он сказал, что у тебя юбилей в следующем году.
— Правильно! — обрадовался было Михайлюк, но жена осадила его:
— «Пра-авильно!» — шестьдесят лет исполняется…

Она поджала под себя ноги и устроилась поудобнее в мягком стареньком кресле.

— Еще сказал, что тебе пора о пенсии подумать и часов побольше взять. Что вечерникам философию на третьем курсе не читают, потому что некому, и тебе там самое место.

«Вечернее отделение!» Михайлюк молчал. Загогулина заняла всю кухню и грозилась переместиться в коридор.

— Муж ты плохой, — продолжала жена. — Был бы хороший — не жили бы мы сейчас с тобой на семьсот твоих и полторы моих.

Загогулина плавно росла в направлении коридора, и у доцента от ее необыкновенного, неприятного вида темнело в глазах.

— А студенты тебя любят, конечно, — засмеялась жена напоследок, — потому что ты им автоматы ставишь на зачетах и подсказываешь на экзаменах. А лекции твои да-авно, — она зевнула, — никому не интересны.

«Похоже, я уже не смогу пройти в комнату», испугался Михайлюк, «но я же не могу всю ночь здесь…»
_______________________________________________________________

— Представляешь, наш Михайлюк умер! — крикнул приятелю Гоге студент Соловьев, швыряя на парту новенький модный портфель из темно-бурой кожи. — Из окна выкинулся!
— Ни фига себе! Постой-ка… — Гога прекратил рисовать круглоглазых человечков и уставился на Соловьева. — Философ Михайлюк, Артур Саныч?! Ты не путаешь ничего?
— Не путаю, — сказал Соловьев, — портрет уже внизу висит, сам посмотри.
— Как — Михайлюк? — ахнула подошедшая Ася Лыжникова. — Не может быть… Он же красавец, умница, обаятельный такой! Мы еще все гадали, сколько ему лет…
— Да вообще мировой мужик, — подтвердил Соловьев — и добавил:
— Ему пятьдесят девять, оказывается было.
— Пятьдесят девять?!! Не может быть… В него же Лилька из триста четвертой влюблена была!
— Эта черненькая? Да… Ну вот… Прикинь, он дома с женой поговорил и — бдын, в окошко сиганул…

Иллюстрация: Александр Шинкаренко