— Она где-то гадит, — убежденно заявил дедушка Рома, выпив положенный ему настой из целебных трав, который бабушка Маша готовила каждое утро, и вытирая чистым носовым платком седые усы.
— Она где-то гадит, говорю я вам, — повторил он негромко, но очень настойчиво, как умеют только старые люди, которые знают, что если их не услышат сейчас, то, возможно, не услышат никогда.
— И она съела мой красный платочек, — поддержала его внучка Леночка, пятилетнее создание с тощей белой косицей и ярко-зелеными глазами, обещавшими их обладательнице блестящее будущее лет через десять.
Бабушка Маша, помешивавшая овсяную кашу в синей кастрюльке, с последней версией была явно не согласна:
— Леночка, этого не может быть, зачем ты выдумываешь? Кошки не едят платочки.
— А я видела, — настаивала Леночка, — и вовсе я не выдумываю.
Затем она надулась и убежала. Бабушка усмехнулась.
— Потеряла на прогулке в саду свой платочек, а на кошку сваливает.
— Да ладно, — вступил в разговор Олег Романович, Леночкин папа, — сейчас не это главное. С кошкой надо что-то делать.
— Правда, завели на свою голову, — поддакнула его жена Люба.
— Ты завела-то, — упрекнул ее муж.
— Кто же знал, — оправдывалась Люба. — Я думала, она нормальная, а не то, что…
В этот момент в кухню, залитую слепящим летним солнцем, вошла кошка. Несмотря на свои ординарные размеры и ничем не выделяющийся окрас — она была просто серой кошкой с белыми пятнами на грудке и круглых аккуратных лапах — ее появление ощущалось так же незамедлительно, как и любого члена семьи. Какие-то невидимые флюиды, ею испускаемые, заставляли мгновенно оборачиваться и приветствовать ее появление, словно она была не кошка, а королева.
Люба, принесшая четыре месяца назад полузамерзшего, всем телом вздрагивавшего
котеночка, не могла предположить, какой вредный, неблагодарный характер окажется у приемыша. Цыся — так ее назвала Леночка, за что два дня была склоняема за ужином («Неужели хотя бы назвать нельзя было по-человечески?» — «А она не человек, она кисонька!»
— так вот, кисонька Цыся сама определяла свой рацион.
Бабушка Маша покупала в «Диете» свежую рыбу и выдавала ее маленькими порциями. Цыся съедала очередную порцию с видом царственной особы, находящейся в длительном изгнании, после чего прыгала на холодильник выслеживать дичь. Дичью было мясо, фарш, сосиски — все, что бабушка Маша готовила на обед для своей большой дружной семьи. Результаты Цысиной охоты были неизменно удачны для нее и плачевны для остальных. Как-то, поупражнявшись в заглатывании больших кусков недели две, она оставила без ужина все семейство.
Но самое удивительное состояло даже не в этой потрясающей прожорливости.
Когда Олег Романович, разъяренный, ворвался в кабинет, где киска преспокойно
заканчивала умываться после столь обильного приема пищи, и не своим голосом
вскричал:
— Где это животное?!! Я у-удавлю его! — то Цыся даже не шелохнулась. Олег Романович приблизился и попытался схватить ее за шиворот, чтобы задать ей хорошую встряску — но рука его была самым банальным приемом отброшена назад, после чего он, естественно, взвыл от боли.
— Ых-х-х! — вскричал глава семейства. — Ах, ты… ах ты… Тварь ненасытная,
наглая… шку-у-ура!
И схватив первое, что попалось под руку, а именно трость дедушки Ромы, он
принялся как попало тыкать ею в сытую Цысю, надеясь таким образом пронять ее
олимпийское спокойствие. Но просчитался.
Кошка пару раз увернулась от надвигающегося резинового набалдашника, а затем
вспрыгнула на письменный стол. Олег Романович похолодел: на столе, готовый к
печати, лежал его собственный труд под названием «Ядохимикаты Нечерноземья: опыт применения в прибрежной полосе Мурманской области», а в опасной близости от труда стоял стакан с алым клубничным соком. Клубника поспела два дня тому назад. Довезти ее с дачи без потерь не удалось, и помятые, но замечательно вкусные ягоды бабушка Маша сложила в соковыжималку. Теперь Олег Романович был близок к тому, чтобы лишиться и сока, и первой публикации своей научной работы.
— О-оо… — только и смог сказать он, глядя на томительно медленное движение
серебристо-серой Цысиной лапки, явно направленное к стакану. — О-оо… не
надо… Цыся, Цы-ыысенька! Дорогая, я умоляю тебя-а…
Стоны его привлекли внимание проходившей мимо жены Любы, и она заглянула в
комнату.
— Что тут… — начала она — и осеклась, в секунду оценив опасность положения.
«Плохо то, — неожиданно для самой себя подумала она, — что мы оба от нее слишком далеко. Грохнет она этот стакан на Олежкину статью как пить дать… а это почти развод…»
— Цыс-ссенька, — зашептала она, — Цыс-сся, иди ко мне, кисонька, иди сюда, моя золотая…
Но кошка сидела неподвижно, глядя прямо перед собой раскосыми золотисто-желтыми, с искрящимися переплесками глазами и, казалось, без малейшего напряжения держа на весу занесенную над стаканом правую лапу. Не шевельнулись на звук любимого голоса остроугольные уши, не соскользнул с края полированного стола распушившийся хвост. «Ни мне от вас, — словно говорил ее взгляд, — ни вам от меня никогда — нигде — ничего — не может быть надо. Мое при мне, а ваше — при вас, разве что благодаря моей ловкости мне достанется больше, — но и тогда — мое останется моим…»
Напряженная тишина сгустилась в комнате — и в ней прошло несколько минут…
— Самое лучшее, — едва слышно прошептала наконец Люба, — это уйти.
Олег Романович уже собрался было ответить, что это его первая статья, и как же он может… как Цыся неожиданно повернула голову в его сторону, как бы подтверждая Любины слова.
— Э-ээ… — пролепетал он почти так же тихо, — я… э-ээ… да-а… наверно…
И бочком-бочком, держась за стену, увешанную вымпелами и самодельными полочками со спортивными призами, доставшимися ему в студенческие годы, Олег Романович почти выполз из своего собственного кабинета вслед за женой.
Сквозь неплотно притворенную дверь Люба сумела подсмотреть, как Цыся еще примерно минуту просидела в той же позе, готовая дать отпор каждому, кто решится посягнуть на ее неприкосновенность; затем медленно, с достоинством вернула правую лапу на обычное место — подле левой. Но даже и тогда хозяйка дома побоялась войти и взять бунтарку на руки.
— Дождемся, пока сама спрыгнет, — шепнула она мужу, который тяжело дышал ей сзади в плечо.
Но Цыся не спешила покидать стол. По-видимому, он казался ей чем-то вроде импровизированного трона посреди поля боя, в котором она победила с таким изяществом. Она внимательно осмотрела пространство вокруг себя, с интересом отнеслась к разноцветным скрепкам, понюхав их и слегка сдвинув лапой коробочку, где они лежали; наклонила голову, словно читая титульный лист рукописи — при этом взгляд ее стал презрительным, как бы говорившим: «Думаете, на меня это может произвести впечатление?» Лишь убедившись, что предметы на столе несъедобны и пахнут невкусно, кошка спрыгнула в кресло Олега Романовича и почти сразу прикрыла глаза.
— Вот это да… — произнес обалдевший вконец владелец кресла, чувствуя себя окончательно деморализованным. — Слушай, Любаша, а может, она… того… психическая?
— Угу, — скептически отозвалась жена, — психиатрическая. Подожди-ка…
И она сделала то, о чем мечтала последние пятнадцать минут: тихими большими шагами вошла в комнату, быстрым обдуманным движением взяла со стола рукопись, так же быстро взглянула на Цысю, которая настороженно следила за ее движениями — и тут же вышла.
Все это случилось еще две недели назад, — а теперь нарушительница спокойствия вошла и уселась посреди кухни, жмурясь от падающей прямо на нее широкой полосы солнечного света.
— Погань какая, — с чувством произнес дедушка Рома, пронзительно взглядывая на остальных.
— Ну… — нерешительно начала Люба — но в этот момент раздался торжествующий крик Леночки:
— Мама, бабушка, идите скорее сюда! Что я нашла, что я нашла!!
Бабушка Маша коротко переглянулась со снохой — и ринулась в детскую. Через двенадцать секунд оттуда раздался ее горестный вопль:
— О-оой! Дура, глина! Что наделала: дрянь бесстыжая!
Еще через шесть секунд в детской была вся семья — исключая разве что Цысю, которая как ни в чем не бывало уплетала остатки обеда Олега Романовича.
Столпившись у Леночкиной кроватки — у этого алтаря, на который приносились дары в день рождения, Новый год и 1 июня, а также в дни, когда волхвы получали зарплату — все пятеро с отвращением и ужасом созерцали страшную картину, будучи не в силах что-либо произнести. На белой, чуть голубоватой от синьки Леночкиной простынке, совсем рядом с кружевной оборочкой откинутого вбок пододеяльника покоилась кучка светло-коричневого, уже слегка смазавшегося кошачьего дерьма.
— Вот, бабушка, — наставительно сказала владелица простынки, — а ты говоришь, она платочков не ест. Да она вон что делает!
С этими словами Леночка гордо удалилась в гостиную, где с необычайным удовольствием позволила себе встать сандаликами на мягкий стул и самостоятельно достать с верхней полки дедушкиного серванта большую мягкую шоколадную конфету в блестящей шуршащей обертке — видимо, в качестве компенсации за моральный ущерб.
Не так повели себя взрослые. Люба, например, деловито собрала все белье с постели и понесла в стирку. А дедушка Рома стал брызгать из пульверизатора розовой водой, не забывая приговаривать все то же:
— Погань какая… Погань… Чуяло мое сердце, что она где-то гадит…
— Да не сердце, — заметила вернувшаяся из ванной Люба, — а нос.
И принялась протирать маленький ярко-розовый матрасик такого же цвета ваткой, смоченной в марганцовке.
Олег Романович за портьерой, отделявшей спальню Леночки от игрового уголка, о чем-то тихо совещался с бабушкой Машей.
— Да пойми ты, мам, — доносилось оттуда, — не могу я ее на руки взять. Не пойдет она ко мне!
— Что ж ты предлагаешь, — сердилась бабушка Маша, — мне ее ловить?
— Ну, почему обязательно тебе… Люба пускай: все-таки Цыська ее любит…
— Жену тебе не жалко, Олежка, — бабушка Маша понизила голос, — такой ты бессердечный у меня вырос!
— Мне ребенка жалко! — пылко воскликнул Олег Романович. — У меня всего один ребенок, и я не хочу, чтобы…
Он запнулся, и бабушка Маша не преминула воспользоваться моментом.
— Раз тебе своего ребенка жалко, — сказала она тоном, каким присяжные выносят решение в суде, — иди — и освободи своего ребенка от этого мерзкого животного.
И вышла из-за портьеры. Дедушка Рома, заинтригованный происходящим, ждал ее, неудобно скорчившись на детском стульчике.
— А потом новый покупать придется, — укоризненно произнесла бабушка Маша, помогая ему подняться.
— Сейчас Олег ее поймает — и отнесет куда-нибудь подальше.
— Как же, поймает, — засомневался дедушка Рома, — он тогда поймал…
Но бабушка Маша ничего на это не ответила, поскольку была уже на кухне, где кипятилось белье и вкусно, жирно скворчали в сковороде куриные котлеты.
— А где эта… кошка-то? — спросила она Любу, входившую со щипцами для белья в одной руке и широким низким жестяным тазиком — в другой.
— В гостиной, — равнодушно ответила Люба, — с Леночкой играется.
— А, ну хорошо, — миролюбиво молвила бабушка Маша, наклоняясь над котлетами.
— Осторожно, мама, — предупредила Люба, — вам в глаза брызнуть может.
— Да, — вздохнула та, — ты права…
В это время в гостиной шел спор.
— Чем же она виновата? — спрашивала Леночка у папы, пытаясь отобрать кошку, которая в свою очередь отчаянно, хотя и молча, вырывалась, царапая при этом все, что можно. И несмотря на то, что глава семейства предусмотрительно надел садовые рукавицы и хранившуюся долгие годы на антресоли фехтовальную маску, в результате чего стал похожим на пчеловода-любителя, сражающегося с тигром, — так вот, несмотря на все эти тщательно продуманные меры, Олег Романович все же получил две длинных, сразу заалевших на коже царапины: одну на запястье, другую на шее.
— Чем она виновата, папочка?! — прокричала в очередной раз Леночка, дергая Цысю за хвост и надеясь таким образом спасти ее участь. — Ну и что, что она накакала? Я ведь тоже какала в постельку, когда маленькая была, да?
Олег Романович ничего не отвечал; при всем желании он не мог ничего ответить, поскольку был занят борьбой за целостность хвоста — и собственного, местами не защищенного тела. Он только пыхтел и покашливал всякий раз, когда ему удавалось хоть на миг одолеть Цысю и Леночку — а затем вновь возвращался к состязанию.
Дедушка Рома, зайдя в гостиную в поисках своей трубки, был ошеломлен увиденным — и тут же принялся оттаскивать немедленно заплакавшую Леночку от Олега Романовича, позиции которого, надо сказать, за последние полторы минуты изрядно ослабели.
— Ну, дедушка-а-а-а-а! — завопила Леночка, въезжая сандаликом в икру, обтянутую синим хлопком видавших виды тренировочных штанов. — Ну, ты-ы-ы-ы-ы!
И она повалилась на огромный бордовый ковер и замолотила по нему ногами, и громко зарыдала, видя уголком правого глаза, как папа уносит кисоньку Цысеньку, а дедушка спешно закрывает дверь в гостиную, до этого неизменно открытую — чтобы хорошо проветривалось. Вот он закончил поправлять угол ковра, вот наклоняется над Леночкой, пытается погладить по голове.
— Деточка, Леночка, деточка моя, — лепечет он, — что ты… что ты… Я тебе луноход куплю в «Детском мире»… помнишь, ты хотела? луноход? а, Леночка?
Но она отбрасывает его руку и ревет, ревет:
— Не хочу луноход, не хочу-у-у-у-у! Хочу Цы-ы-ы-ысеньку!
— Деточка моя, — уговаривает дедушка Рома, — киска плохая… киска — бяка… на твою постельку нагадила… А мы с тобой в зоопарк сходим…
— Я не хочу в зоопарк! — яростно вопит Леночка. — Я не хочу кисоньку в клетке — я хочу до-о-о-ома! Ты не понимаешь, что ли, дед?!! До-о-ома, до-ма, до-ма!
И заливается слезами. Входит бабушка Маша; голова ее обмотана полотенцем, и выражение больших голубых глаз, словно обметанных по краям сиреневой пыльцой — усталое, отстраненное, что бывает с ней довольно редко.
— Не реви, Леночка, — спокойно и даже, кажется, равнодушно говорит она.
— Ага, не реви!! — взрывается Леночка. — Конечно, сначала отняли, а теперь — не реви!!! Да я… да ты… — и громко, отчаянно всхлипывает, чем окончательно повергает дедушку Рому в полную растерянность. В голове его теперь, одна за другой, носятся мысли: как вернуть ушедшего выбрасывать кошку Олега… как найти эту гадкую, подлую Цысю, если он ее уже выбросил… как же, как сделать так, чтобы Леночка перестала плакать?!!
— Если тебе очень хочется, — все так же спокойно продолжает между тем бабушка Маша, — я позвоню тете Зине и спрошу. Ее двоюродная сестра персидских котов разводит. Вот тебе будет забава. Настоящая, породистая. Воспитанная. Они у нее все приученные, на унитаз ходят. Не то, что… эта.
— Да, бабушка! — кричит Леночка. — Я бы тоже Цысеньку научила на унитазик ходи-и-ить! Я бы тоже… А вы вот взяли ее да вы-ы-ы-ыбросили!
Дедушка Рома берет свою прогулочную трость и незаметно выходит. Бабушка Маша присаживается в кресло и прикрывает глаза.
— Устала, — говорит она тихо. — Не могу больше…
За полчаса до этого на балконе, развешивая очередную порцию белья, она выслушала монолог снохи Любы, с которым в душе была согласна — с первых же слов.
— Вы сейчас ее выбросите, — не повышая голоса, лениво, словно беседуя о чем-то несущественном, сказала Люба, затягиваясь болгарской сигаретой, — и дадите Еленке понять, что все, что вас не устраивает, просто-напросто выкидывается. Потом…
Она выпустила дым и подождала. Свекровь внимательно молчала.
— Не исключено, что потом она начнет строить свои отношения с окружающими по такому же принципу: не нравится — за борт его. Вам не кажется, Марья Кирилловна, что за бортом-то… — она опять сделала паузу и взглянула на собеседницу. Та смотрела на пятиэтажки напротив, утопавшие в нежной ясеневой зелени. Люба снова затянулась.
— За бортом ведь когда-нибудь можем оказаться и мы с вами. Напортим ей что-нибудь… ну, случайно — и долой нас. А?
Марья Кирилловна глубоко вздохнула. Потом посмотрела на Любу и несколько раз мелко кивнула.
— Что сделано — то сделано, — коротко сказала она. Потом кое-как навесила оставшиеся наволочки на белые тугие шнуры, вдоль пересекавшие длинный балкон — и вышла.
Теперь ей хотелось подремать. Она давно заметила: во сне, а чаще даже не во сне, а в полудреме решения трудных проблем складываются легко и просто, словно их придумывает кто-то значительно более умный, чем сама бабушка Маша.
Леночка, наплакавшаяся и оттого уставшая больше, чем после того купания, когда они с бабушкиным крестником Илюшей с полудня и до самого ужина не вылезали из теплой-претеплой речной воды, побрела в свою комнату. Шла она, чуть качаясь и все еще вздрагивая от всхлипов, которые морщили ей носик и обе розовые, но теперь побледневшие круглые щечки. Дойдя до кроватки, которую мама уже успела застелить новым бельем, а сверху накрыла любимым синим покрывалом с серебряными слониками, Леночка уткнулась курносым носиком в жесткие полосчатые подушки, схватила одного из слоников правой ладошкой и, поглаживая его по единственному, изумительно гладкому и блестящему уху, прошептала:
— Цысенька, ки-исонька… Вернись, пожа-а-ах!.. пожа-а-алуйста! Я тебя никому, никому больше не дам — ни папе, ни бабушке… ни папе… ни па…
Так, не отрывая глаз от слоника, она и задремала. В квартире стало почти так же тихо, как ночью. Медленно качался и произносил: «кло… кло…» маятник больших старинных часов в гостиной, иногда слышны были крики из соседних окон: «Ве-ра! Да-мой!» и лай собак внизу во дворе. Люба в кухне перетирала тарелки широким вафельным полотенцем, иногда взглядывая в окно.
Олег Романович вернулся в тот день позже, чем его ожидали, а именно к вечеру — и притом нетрезвый.
— Встретил приятеля, — со смехом объяснил он жене, помогавшей ему снять изрядно запачканную куртку. — Знаешь Павлова? На два курса старше был… рыжий такой… э-эээ… ох, ну и дали ж-же мы с ним сегодня!.. вот, рыжий… нет, ну, сейчас он, конечно, лысый уже… в-вот… Ты знаешь, он диссертацию защитил! — в голосе Олега Романовича слышалось неподдельное удивление. — Такой моло… дой! Всего тридцать семь ему — а уж-же з-защитил… да… Любаша, я очень пьяный… да? Ты меня прости, Любонька… я так устал, и выпить захотелось… мы дома у него были, честно! Хочешь, телефон дам?
— Не надо, — сказала Люба, стараясь держаться подальше от мужа и пряча нос в собственную, пахнущую детским мылом ладонь. — Олег… где Цыся?
— Чего? — не понял тот.
— Кошка где? — повторила Люба.
— Как-к… г-где? Отнес я ее… это… и выпустил… Не топить же, ну, ты что, Любаш!
И он посмотрел на нее укоризненно, втайне гордясь своим гуманным отношением к животному, причинившему ему столько неприятностей.
— Ну да, — усмехнулась она, — в самом деле… А где ты ее выпустил?
— А… а я не помню уже, — Олег Романович прошествовал на кухню. — Слушай, а котлеток не осталось?
— Остались, сейчас положу. Картошку будешь?
— Буду… А эту, Цыську-то… ты спрашиваешь, где… я ее к фабрике-кухне отнес. Ты знаешь, Люб… там же все-таки мясо иногда… в-выкидывают… потом эти… как их… ну, кости… и эти… полуф-фабрикаты… да? Она там не пропадет… жалко ведь ее, знаешь, Люб…
— Знаю, — отозвалась она, ставя перед ним тарелку. — Олежек, ты поешь — да спать ложись. А я сейчас приду.
Дедушка Рома, вернувшийся несколько раньше очень расстроенным, столкнулся с уже одетой Любой в коридоре.
— Любочка, ты куда? — обеспокоенно спросил он. — Что-нибудь случилось?
— Да нет, Роман Евгеньевич, — улыбнулась Люба. — Просто хочу продолжить ваше
благородное дело.
— А-а, за этой поганкой? Да нет ее нигде, — завздыхал дедушка Рома, — я уж искал, искал… Наверное, в подвал куда забилась – а может, на дереве сидит… как, помнишь, она у нас на холодильнике сидела, мясо у Маши сторожила! — и он засмеялся, чуть покашливая. — Куда ты, на ночь-то глядя? Не ходи, Маша волноваться будет.
— Схожу, — мягко возразила Люба, — хоть воздухом подышу.
Выйдя на улицу, она подняла воротник плаща и подумала: «Лето… А вечером как холодно-то!» Затем направилась в сторону фабрики-кухни. Нельзя сказать, чтобы это было особенно далеко — через две улицы от их шестнадцатиэтажки стояло светло-оранжевое кирпичное здание, от которого всегда исходил специфический пряно-мясной аромат, притягивавший собак и мужчин всех возрастов. Он не всегда бывал свежим, но как показывает практика, для многих из притягиваемых это не главное.
Люба шла, выбирая путь через дворы, присматривалась к карнизам первых этажей домов. Нашептывала то и дело: «Цыся… Цыс-сся! Кс-кс-ксссс… Цыс-ссс, цсссс…»
— Нельзя шуметь? — спросил иронически едва не налетевший на нее прохожий в бежевом костюме.
— Нет… да… — Люба растерялась на секунду, но тут же спросила:
— Простите, вы кошку не видели? Серенькая такая, на грудке белые пятна, и на лапках тоже.
— Нет, — прохожий покачал головой. — Не видал. Простите, что вмешиваюсь…
скажите…
— Да? — переспросила Люба, думая о том, что придется, наверное, поискать и на другой стороне улицы: на этой она обошла уже все дворы.
— Скажите, — повторил он, в упор глядя на нее, — может быть, вы случайно не замужем?
— Случайно… замужем, — автоматически ответила Люба — и пошла дальше.
— Жаль! — громко сказал он ей вслед — но она не обернулась.
Перейдя на другую сторону улицы, она пошла уже напрямик. Она озябла и устала, и потом, кто знает, этот вот про семейное положение спросил — а следующему что на ум придет? Неизвестно же. Может, Цыся завтра сама появится?
Но очень хотелось утром сделать приятное Леночке, загладить вину. Все-таки она, Люба, тоже виновата. Надо было сразу вмешаться — а она побоялась, не захотела устраивать свару. Теперь вот бродит тут.
До самой фабрики-кухни она никого не увидела. А около черной, свежевыкрашенной пожарной лестницы, у самой стены лежала укромно свернувшаяся в неразличимое серое кольцо… кошка! «Цыся!» Люба рванулась вперед, как танк — и почти сразу же поняла, что ошиблась. Киса была местная, откормленная, как хороший поросенок, и гораздо темнее Цыси.
— Да, — вслух сказала Люба, — а это уже знак.
— Какой знак? — спросили сзади — и она ойкнула.
— Я, видите ли, подумал: а вдруг вам понадобится помощь? — молодой человек в бежевом костюме улыбался робко и извинительно. — Сейчас поздно… может быть, мне лучше проводить вас до дома?
— Да-а? — недоверчиво переспросила Люба. — Проводить, в самом деле?
Но он был вполне прилично одет, в одной руке держал темно-рыжий портфель, а в другой — хозяйственную сумку, из которой выглядывали зеленоватые недозревшие бананы. Сумка окончательно успокоила Любу. «Руки у него заняты, значит, прежде чем он начнет приставать, ему придется куда-то пристроить поклажу. Так что, если надо будет сбежать, фора по времени у меня есть», — примерно такое рассуждение промелькнуло у нее. И она позволила ему идти рядом целых десять минут.
— А вы ищете кошку? — спрашивал он. — Хотите банан? Вот… правда, они еще зеленые, но все равно вкусные. Попробуйте! Она сбежала? Вы на первом этаже живете?
— Почему вы так решили? — удивилась Люба, откусывая кусочек жестковатого, сразу вяжущего банана. Ох ты, она и не подозревала, как сильно соскучилась по фруктам!
— Обычно кошки теряются, когда живут на первом этаже, — пояснил ее собеседник. — Как вас зовут? А то неудобно…
— Люба.
— А меня Дима. Знаете, Люба, моя тетя всю жизнь жила на первом этаже. И всю жизнь держала кошек. Они так часто удирали, что она попросила соседа поставить ей решетки на окна.
— И как, помогло?
— Да нет… Секции решетки были крупные, и очередная кошка все равно убежала.
— Не нашлась?
— Почему, потом нашлась. Они ведь такие: приключений ищут. Найдут — и возвращаются. Как дети.
Люба улыбнулась. «Неглуп, — подумала она, невольно сравнивая своего провожатого с Олегом, — ему лет двадцать шесть, наверное».
— Знаете, — продолжал он, видимо, угадывая ее мысли, — мне уже тридцать один, а детей нет.
— Да? — рассеянно сказала Люба. — Почему?
Он покраснел, и она увидела это, когда они проходили под фонарем. «Господи, что это я такое сказала!» — испугалась она. «Он, наверное, страшно обиделся…»
Но Дима, помолчав, ответил:
— Да вот… не успел. Был женат один год; сначала вроде хотели пожить для себя, а потом разошлись.
— Жалеете? — сочувственно спросила Люба.
— Да… нет… — он запнулся. — А я даже не знаю, жалею ли… Мы совсем не могли понять друг друга. Она перестала со мной считаться после одного случая… Впрочем, это длинная история. Извините, я вас, наверное, утомил?
— Нет, что вы, — ей вдруг стало казаться, что они познакомились по меньшей мере неделю назад. — просто мы уже пришли. Вот мой дом. Дима, я…
Она замолчала. Ну, что она может ему сказать? Что она в самом деле замужем и старше его на четыре года? Что у нее любимая маленькая дочка, и самовластная свекровь, и глуповатый неудачливый муж, и… и кошка, которую она теперь вот ищет?
— Я еще завтра поищу ее, — вдруг выпалила она. — Завтра вечером, после работы. Она должна быть там, около фабрики-кухни.
— Почему там? — спросил Дима.
— Потому что… потому что… там, — Люба растерялась. Рассказывать про то, что случилось днем, ей отчего-то показалось стыдно… да и не нужно?
— Понятно, — кивнул он. — Хорошо. Я там буду. После работы, вы говорите?
Дома Любу ждал сюрприз: проснулась Леночка. Случалось такое редко, и поэтому Люба встревожилась.
— Ты что это, Еленушка? — спросила она, снимая дочку с высокого подоконника в детской, где та сидела в одной пижаме, разглядывая темно-синее окно. — Ты не спишь, моя зайка…
— Мам, — серьезно сказала Леночка, — это я… это я, мам, виновата, что Цысеньку выбросили… это же я-а-а…
И зарыдала — беззвучно, зарывшись лицом в шелковые, нежно-желтые мамины волосы, уже ни на что не надеясь…
— Что ты, Еленка, — проговорила Люба, стараясь остаться спокойной, несмотря на душившие ее одновременно жалость и ярость, — ты не при чем. Бабушка все равно бы узнала… да потом, знаешь, Цыська… она тоже…
— Мама, мам, мам — шепотом, перебивая, затараторила Леночка, — мам, мам… А она на нас обиделась теперь, да? Она больше не придет?
— Может, и придет, — ответила Люба. — Она же умная. Понимает, что виновата. Если понадеется, что мы ее простим, то придет.
— Мама, мам… А ты бы разве меня выкинула, если бы я… если бы… Ну, если бы я сейчас в постельку накакала?
«Вот ужас-то, — тоскливо подумала Люба. — Что ей сказать? Что кошка — не человек? Да, но для нее-то сейчас разницы нет… Господи, что за возраст: весь мир — твой!..»
— Конечно, нет, Еленушка, — вслух сказала она — и обхватив дочку поудобнее, стала покачиваться на кровати. — Я бы тебя ни за что на свете никуда не выкинула… ни за что на свете… ни за что…
— Это надо! — восклицает она, поворачиваясь то к плите, то к столу, где обе ее невыспавшиеся подопечные зевают над дымящимися тарелками с манной кашей и большими фаянсовыми кружками с какао.
— Я-то, дура, глина! Положила ее — и сама спать пошла. А она вон что!..
— Ну-у, бабушка, — вяло сопротивляется Леночка, — мне сон плохой приснился…
— Какой это такой сон? — грозно вопрошает бабушка Маша. — Что еще за сон?
— Про то, как… про то, как… — Леночка поднимает на нее глаза-горошины и умильно смотрит в лицо. — Я не помню уже… Бабу-ууленька!
От последнего, нежного и протяжного слова бабушка Маша начинает таять, как мороженое крем-брюле в сильную жару, и достает из холодильника пересыпанную сахаром клубнику.
— Тут осталось еще, — бормочет она, — поешьте, что ли. Не выспались, так витамины вам полезно…
И отвернувшись, пытается удержать и улыбку, и слезы. Четыре большие клубничины одна за другой выкатываются из банки на десертную тарелочку, Леночка немедленно хватает первую и в счастливом предвкушении подносит к губам. Раздается звонок в дверь.
— Почтальон? — недоверчиво говорит бабушка Маша, собираясь идти открывать.
— А может, соседка? — высказывает предположение опередившая ее Люба — и щелкает замком. Дверь, скрипнув, медленно распахивается. Леночка выскакивает из кухни, сжимая растекающуюся в кулаке клубнику.
— Вы знаете, Люба, я вчера… я случайно увидел, где свет…- говорит Дима, — вы извините, я не думал, что…
— Цы-ы-ыыыыыыся! — оглушительно кричит Леночка, хватая серую кошку с белыми пятнами на грудке и лапах в объятия — и несется в свою комнату, выпачкивая по пути свою драгоценную ношу в ягодном соке.
— Что-оо?! — изумленно говорит бабушка Маша, выходя из кухни с полотенцем в руках.
— Она прямо около моего подъезда сидела, представляете, Люба? Я подумал — как вы вчера: «Это знак!»: А это ваша мама? Здравствуйте…
— Познакомьтесь, Марья Кирилловна, — говорит Люба, заслоняясь ладонью от пронзительного солнечного света, бьющего из окна кухни прямо в глаза, — это
Дмитрий. Нашел нашу кошку, и…
— Понятно, — задумчиво произносит бабушка Маша — и отводит взгляд в сторону. — С нами позавтракаете?
— Спасибо, Марья Кирилловна… мне на работу… бежать, я… Люба, а вы вечером…- надежда еще продолжала светиться в его улыбчивых, не очень-то взрослых светло-карих глазах.
— Мы с мужем идем в гости, к сожалению, — глазами она попыталась погладить его, попросить прощенья… за что? «За что? Не знаю…» Кажется, ничего дурного она не сделала — но откуда тогда эта нарастающая глухая тоска, не дающая ей покоя уже семь с половиной часов?
— А… Да, я… знаете, Люба, я хотел вам сказать… сказать…
— Я рад, — говорит он наконец, — рад, что нашел… вашу кошку, что… у вас
теперь все хорошо. И… я побегу, мне пора.
Цыся лапой пытается сорвать бантик, фырчит на Леночку и мяучит. В детскую заглядывает только что проснувшийся Олег Романович.
— Доченька, — говорит он, протирая глаза кулаком, — в садик пора… Ух ты!
Цыська нашлась?
— Да, папочка! — угрожающе отвечает Леночка. — И ты не смей ее выбрасывать!! Я тебе ее вообще больше не дам!!!
— Да ну что ты, Леночка, — бормочет папа, — я и сам… Мне вообще ее жалко
было… просто, понимаешь…
— Доброе утро! — раздается у него за спиной голос дедушки Ромы. — Ну, что, ты нашлась, беглая?
Кошка прячется за Леночку. Мало ли чего они там опять удумают… И смотрит на пылинки, кружащиеся в желтой полосе света. Тепло.